чувствовала себя в плену у революционной стихии»405. А вот пролетариат и крестьянство, несмотря на то, что именно они и уничтожили самодержавие, не сумели «в тот момент взять власть в свои руки»406.

В целом картина рисовалась довольно странная. Одни якобы свергли царя и захватили власть, но тут же передали ее в руки буржуазии. Буржуазия же, вся боязливая, не хотела революции, но все-таки эту власть принимает из рук рабочих и крестьян. Прямо скажем, ситуация маловероятная и мало что объясняющая. Однако именно такая точка зрения фактически господствовала до конца 1950—начала 1960-х годов. В период ослабления идеологического давления появились исследования, в частности Э. Н. Бурджалова407, благодаря которым был пересмотрен взгляд на руководящую роль большевиков в событиях февраля 1917 года. После этого господствующую роль опять стала занимать точка зрения о «стихийности» данных событий.

В советской историографии русской буржуазии и ее лидерам, безусловно, отводилась крайне уничижительная роль. «Трусливая русская буржуазия», — и никак иначе, писал И. Минц, крупный советский историк. Ну а что взять с трусливых деятелей, да и лидеры у них крайне жалкие и ничтожные, фактически ни на что не способные. Пытались они (русские буржуа) затеять какой-то заговор против царя, но ничего у них не могло якобы и выйти по определению.

Вот что И. Минц писал о плане А. Гучкова: «…план буржуазных заговорщиков был жалкой пародией на выступление героев 14 декабря. Восстание в столице во главе полков подменялось дворцовым переворотом, совершаемым группой офицеров на глухом перегоне между Ставкой и Петроградом. Если дворяне-декабристы, по выражению В. И. Ленина, были „страшно далеки от народа“, то между Гучковыми, Терещенками, Крымовыми и русским народом лежала непроходимая пропасть…»408

Кто же, по мнению И. И. Минца, был во главе движения? Ответ, с его точки зрения, очевиден: «Движущими силами революции… были только пролетариат и крестьянство. Буржуазия и иностранные империалисты не только не были и не могли быть движущими силами революции, но всеми силами боролись против нее»409. Вывод из этого прост — не просто НЕ БЫЛИ, но и, что самое главное, — НЕ МОГЛИ! Так сказать, никчемные по определению.

Другой советский историк Е. Д. Черменский и вовсе высказал версию, что либеральная буржуазия… вела «с царизмом не реальную, а притворную борьбу»410. За это его сильно критиковал другой известный советский историк А. Я. Аврех: «Трудно согласиться с Черменским… [он] приводит к мысли, что либеральная буржуазия, кадеты в частности, вели с царизмом не реальную, а притворную борьбу, делая всего лишь вид, будто борются с ней…» И далее тот же А. Я. Аврех продолжает критиковать: «Черменский нереальность методов этой борьбы либералов с царизмом („законность“ и легальность во что бы то ни стало) объявляет нереальностью самой борьбы…»411

Вот так, ни больше ни меньше. Получается, что сотни, а то и тысячи богатейших, состоятельных и образованных людей страны ни один десяток лет просто, оказывается, притворялись, как малые дети, на глазах у всего мира.

Ну а раз буржуазия трусливая и никудышная, то и лидеры у них, выходит, такие же. Об этом красноречиво написал А. Я. Аврех в своих работах, в частности о А. И. Гучкове: «Самой крупной фигурой у октябристов был, несомненно, А. И. Гучков, он был политиком и оратором, но политиком низкого, „купеческого“ пошиба. Всяким программным соглашениям он предпочитал тайную или явную сделку, т. е. был не столько политиком, сколько политиканом…»412

Вот такой «неприглядный» лидер. С одной стороны, «самая крупная фигура», а с другой — «низкого, купеческого пошиба». Чего же тогда о других говорить? Ознакомившись в первой части книги с биографией А. И. Гучкова, мы убедились, что такие оценки, мягко говоря, не соответствуют действительности.

Продолжая «развенчивать» А. И. Гучкова как лидера, А. Я. Аврех писал: «В годы войны Гучков потерял к своей партии всякий интерес, вспомнив о ней… лишь за несколько недель до февральской революции 1917 года.

Его главным полем деятельности стал ЦВПК, который он, будучи его председателем,… намеревался сделать влиятельной политической силой в стане либеральной оппозиции, но особых успехов не добился»413.

При этом автор не считал необходимым подтвердить эти тезисы какими-либо серьезными аргументами и фактами. Но не будем судить советских историков очень строго. Они дети своего времени — помня трагическую судьбу многих своих предшественников, вряд ли могли писать по-другому. Можно только сказать, что такой подход ведущих советских историков, конечно же, не может приблизить нас к пониманию сути вопроса.

Оценку «теории стихийности» в свое время дал Л. Д. Троцкий: «Остается еще большой вопрос о том, кто руководил переворотом? Кто поднял на ноги рабочих? Кто вывел на улицу солдат? После победы эти вопросы стали предметом партийной борьбы. Проще всего они решались универсальной формулой: никто не руководил революцией, она произошла сама по себе. Теория „стихийности“ пришлась как нельзя более по душе не только всем тем господам, которые вчера еще мирно администрировали, судили, обвиняли, защищали, торговали или командовали, а сегодня спешили породниться с революцией; но и многим профессиональным политикам, и бывшим революционерам, которые, проспав революцию, хотели думать, что они в этом отношении не отличаются от всех остальных»414. Как видно, выгодно тем, кто «проспал» революцию.

Не согласен был с «теорией стихийности» и непосредственный свидетель и участник тех событий генерал К. И. Глобачев — бывший начальник Охранного отделения Петрограда: «В течение двух лет я был свидетелем подготавливавшегося бунта против верховной власти, никак не остановленного… Говорю „бунта“, а не революции, потому что русский народ еще до революции не дозрел и потому что в общей своей массе в перевороте не участвовал»415.

Проблема же, на наш взгляд, заключается еще и в следующем. Как только возникает в дискуссии вопрос об «организованности» революционного процесса, тут же со стороны оппонентов следуют обвинения в приверженности «теории заговора». Ну а раз так, то и обсуждать «якобы» нечего. Это, на наш взгляд, хороший способ уйти от дискуссии, но ни в коем случае не решает саму проблему.

В заключение этой главы сторонников объективности и закономерности общественного развития и, в частности, «стихийности» февральских событий 1917 года, представителями которых являются прежде всего сторонники марксистского направления, хочется адресовать к Ф. Энгельсу. В своем письме к В. Засулич еще от 23 апреля 1885 года он, характеризуя особенности именно России, писал: «…Россия подобна заряженной мине, к которой остается только поднести фитиль. Особенно — с 13 марта. Это один из исключительных случаев, когда горстка людей может сделать революцию, другими словами, одним небольшим толчком заставить рухнуть целую систему, находящуюся в более чем неустойчивом равновесии… и высвободить актом, самим по себе незначительным, такие взрывные силы, которые затем уже невозможно будет укротить. И если когда-либо бланкистская фантазия — вызвать потрясение целого общества путем небольшого заговора — имела некоторые